Beýik ýazyjynyň ilkinji bolsa-da, ajap nowellasy. Terjimesem erbet däl. Ine-de raşnçasy:

Хулио Кортасар
Захваченный дом (Перевод Н. Трауберг)

Дом нравился нам. Он был и просторен и стар (а это
встретишь не часто теперь, когда старые дома разбирают выгоды
ради), но главное -- он хранил память о наших предках, о
дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о нашем
детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно,
-- ведь места в нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы
в семь, прибирали, а часам к одиннадцати я уходил к плите,
оставляя на сестру последние две-три комнаты. Ровно в полдень
мы завтракали, и больше у нас дел не было, разве что помыть
тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и
том, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам
казалось, что из-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала
без всякого повода двум женихам, а моя Мария Эстер умерла до
помолвки. Мы приближались к сорока и верили, каждый про себя,
что тихим, простым содружеством брата и сестры должен
завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь,
думалось нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют
домом, разрушат его, чтоб использовать камни и землю, -- а
может, мы сами его прикончим, пока не поздно.
Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После
утренней уборки она садилась на тахту и до ночи вязала у себя в
спальне. Не знаю, зачем она столько вязала. Мне кажется,
женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этим предлогом.
Женщины -- но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-то
зимнее, носки для меня, кофты -- для себя самой. Если ей
что-нибудь не нравилось, она распускала только что связанный
свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзине сохраняет
часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр, за шерстью;
сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось
менять ни клубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в
библиотеку и спрашивал -- всегда безуспешно, -- нет ли чего
нового из Франции. С 1939 года ничего стоящего к нам в
Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому
что сам я ничем не интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без
вязания. Можно перечитывать книги, но перевязать пуловер -- это
уже происшествие. Как-то я нашел в нижнем ящике комода, где
хранились зимние вещи, массу белых, зеленых, сиреневых косынок,
пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как в лавке. Я
так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы не
нуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние
наше росло. По-видимому, сестре просто нравилось вязанье, и
вязала она удивительно -- я мог часами глядеть на ее руки,
подобные серебряным ежам, на проворное мельканье спиц и
шевеленье клубков на полу, в корзинках. Красивое было зрелище.
Никогда не забуду расположенья комнат. Столовая, зал с
гобеленами, библиотека и три большие спальни были в другой
части дома, и окна их выходили на Родригес Пенья; туда вел
коридор, отделенный от нас дубовой дверью, а тут, у нас, была
кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которой можно было
попасть и к нам, и в коридор, и -- через маленький тамбур -- в
украшенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь
дверь и попадаешь в холл, а уж оттуда -- и к себе и, если
пойдешь коридором, в дальнюю часть дома, отделенную от нас
другой дверью, дубовой. Если же перед этой дверью свернешь
налево, в узкий проходик, попадешь на кухню и в ванную. Когда
дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом очень велик;
когда ее закрывали, казалось, что вы -- в нынешней тесной
квартирке. Мы с Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили
только убирать -- прямо диву даешься, как липнет к мебели пыль!
Буэнос-Айрес -- город чистый, но благодарить за это надо
горожан. Воздух полон пыли -- земля сухая, и, стоит подуть
ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань
скатертей. Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь
метелочкой -- а она снова окутает и кресла и рояль.

Я всегда буду помнить это, потому что все было очень
просто. Ирене вязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось
выпить мате. Я дошел по коридору до приоткрытой двери и,
сворачивая к кухне, услышал шум в библиотеке или в столовой.
Шум был глухой, неясный, словно там шла беседа или падали
кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другой
части коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер
собой. К счастью, ключ был с этой стороны; а еще, для верности,
я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и
сказал:
-- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли.
Она опустила вязанье и подняла на меня серьезный, усталый
взор.
-- Ты уверен?
Я кивнул.
-- Что ж, -- сказала она, вновь принимаясь за работу, --
будем жить тут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде
чем взяться за вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне
очень нравился.
Первые дни было трудно -- за дверью осталось много любимых
вещей. Мои французские книги стояли в библиотеке. Сестре
недоставало салфеток и теплых домашних туфель. Я скучал по
можжевеловой трубке, а сестра, быть может, хотела достать
бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудь ящик
и, не доискавшись еще одной нужной вещи, говорили, грустно
переглядываясь:
-- Нет, не здесь.
Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать: теперь,
вставши поздно, в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати.
Ирене ходила со мной на кухню. Мы подумали и решили, что, пока
я стряпаю полдник, она будет готовить на ужин что-нибудь
холодное. Всегда ведь лень под вечер выползать к плите! А
теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
У сестры, к большой радости, оставалось больше времени на
работу. Я радовался чуть меньше, из-за книг; но чтоб не
расстраивать ее, стал приводить в порядок отцовскую коллекцию
марок и кое-как убивал время. Мы жили хорошо, оба не скучали.
Сидели мы больше у сестры, там было уютней, и она говорила
иногда:
-- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
А я показывал ей бумажный квадратик, и она любовалась
заморскою маркой. Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали
от мыслей. Можно жить и без них.
Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то вечером,
перед сном, мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить
на кухню. Переступая порог, я услышал шум то ли в кухне, то ли
в ванной (коридорчик шел вбок, и различить было трудно). Сестра
-- она вязала -- заметила, что я остановился, и вышла ко мне.
Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомненья, не за дверью, а
тут -- в коридоре, в кухне или в ванной.
Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и,
не оглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей
спиной становились все громче. Я захлопнул дверь. В передней
было тихо.
-- И эту часть захватили, -- сказала сестра. Шерсть
волочилась по полу, уходила под дверь. Увидев, что клубки --
там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
-- Ты ничего не унесла? -- глупо спросил я.
-- Ничего.
Мы ушли, в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу
пятнадцать тысяч песо. Но брать их было поздно. Часы были тут,
на руке, и я увидел, что уже одиннадцать. Я обнял сестру
(кажется, она плакала), и мы вышли из дома. Мне стало грустно;
я запер покрепче дверь и бросил ключ в водосток. Вряд ли,
подумал я, какому-нибудь бедняге вздумается воровать в такой
час; да и дом ведь занят.

«Захваченный дом» — ранний, но отличный рассказ Хулио Кортасара. Он входит в сборник «Бестиарий», который опубликовали в 1951 году. В своём эссе я хочу детально разобрать его с трёх разных сторон: объективной, потенциальной и субъективной.

В первой части я выделю авторский замысел и свяжу фрагменты рассказа с жизнью самого Кортасара, — особенно до того, как он эмигрировал в Европу.

Во второй части я проанализирую потенциал текста и те смыслы, которые автор, возможно, умышленно не закладывал в свой текст, либо придавал им меньшее значение, но которые всё же может найти читатель с течением времени.

В третьей части я расскажу о том, как текст отразился в моей душе, и свяжу его с объективной стороной произведения.

Объективный взгляд

Хулио Кортасар написал рассказ незадолго до того, как уехал из Аргентины. В тот период правил Хуан Доминго Перон, президент с 1946 по 1955, — а Хулио Кортасар совершенно не разделял его идеологические взгляды, из-за чего неоднократно ощущал давление со стороны.

Главные герои — рассказчик и его сестра, Ирене — живут тихо и спокойно в доме, который получили в наследство от родителей. Они ухаживают за ним, а в свободное время каждый занят свои делом: сестра вяжет одежду, рассказчик читает книги. Иногда он ходит в город, чтобы купить шерсть для сестры, а заодно наведывается в местную библиотеку. Никто из них не работает: деньги приходят из деревни. Их мирную, тихую жизнь нарушают неизвестные, — они постепенно захватывают дом и заставляют главных героев покинуть его.

У Хулио Кортасара — как и во многих его текстах — реальное часто сосуществует бок о бок с ирреальным. Если говорить более точно, языком постмодерна, — а Кортасар был одним из ключевых постмодернистов в мировой литературе, — реальность взаимодействует с ирреальностью. Это один из приёмов латиноамериканского магического реализма.

Дом, рассказчик, его сестра Ирене, их заботы, — всё это входит в категорию реального. Но неизвестные, которые захватывают их дом и выгоняют законных владельцев — категория ирреального, ибо они бестелесные, невидимые: главные герои только слышат их, — и на этом всё заканчивается. Ни рассказчик, ни Ирене ни разу не встретили этих «захватчиков» лицом к лицу. Отсюда может выйти совершенно иной взгляд: возможно, что никаких «захватчиков» не было, а брат и сестра нашли общий предлог, выдумали их, чтобы сбежать из дома, — однако об этом мы поговорим немного позже, в субъективной части моего эссе.

«Захваченный дом» — это политический и социальный образ Аргентины в середине двадцатого века. Сам Кортасар рассказывал, что во времена Перона любого человека могли выгнать из своего же дома, не объясняя причины, — это и есть ядро рассказа, его центральный лейтмотив. В «Беседах с Эвелин Пикон Гарфилд» он говорил:

«Ты просила, чтобы я объяснил смысл рассказа, дал ему внелитературное толкование, но это как раз тот случай, когда в рассказе для меня нет абсолютно никакого подтекста — никакого, только кошмарный сон. Но проанализировать сам сон, разумеется, можно. Очевидно, все мы, противники Перона, чувствовали себя осажденными, ждали, что нас вот-вот выкинут из наших домов. В таком плане сон оказывается совершенно прозрачным. Но сам-то я тогда не истолковывал его подобным образом».

Автор — в иносказательной форме — передаёт своё предчувствие о том, что «массы» — они же «захватчики», — которые поддерживают Перона, в скором времени нарушат баланс страны. Хулио Кортасар неоднократно выступал против идеологии президента, из-за чего даже как-то раз попал на несколько дней в тюрьму. В этом контексте дом символизирует Аргентину, захватчики — приверженцев Перона, а главные герои — людей с иными, противоположными взглядами. В тексте можно найти пару фрагментов, которые косвенно намекают об этом:

«Дом нравился нам. Он был и просторен, и стар (а это встретишь не часто теперь, когда старые дома разбирают выгоды ради), но главное — он хранил память о наших предках, о дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о нашем детстве.

Потом рассказчик добавляет:

«Когда-нибудь, думалось нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют домом, разрушат его, чтоб использовать камни и землю, — а может, мы сами его прикончим, пока не поздно».

Такова объективная сторона рассказа. О других, не менее интересных вариантах трактовки, я расскажу ниже.

türkmençe ady gowy gelşipdir-äý. entek okamok, biraz işler bar. eseriň içinde domowoý, poltergeist... bir zat bar bolsa ýamman gyzykly bolsardy, ady juda ýerine düşen bolardy.

Потенциал текста

У любого текста с течением времени — благодаря открытиям науки, достижениям культуры, переосмыслению привычных явлений и взаимодействию с интеллектуальными читателями — рождаются новые и новые смыслы. Всем известная «Божественная комедия» Данте Алигьери в период Проторенессанса охватывала намного меньше идей и концепций, нежели сейчас, — такова участь любого великого текста: проходят века, а он расцветает по-новому, обретает большую глубину и новые смыслы, становится многограннее, шире и интереснее. Книга как бы пишет — даже после смерти автора — своё продолжение, обнажает неизведанные долины текста, — этим она обязана любимым читателям.

В тот период Кортасару не хватало таких читателей, — читателей, с которыми можно взаимодействовать, вступать в соавторство, ведь его произведения почти не печатались, — а если и печатались, то их мало кто читал.

«Я все-таки продолжаю верить (и говорю это от себя и только о себе), что если бы я остался в Аргентине, то пришел бы к своей писательской зрелости иным путем — может быть, более гладким и приятным для историков литературы, — но, безусловно, то была бы литература, обладающая меньшим задором, меньшим «даром провокации» и, в конечном счете, менее близкая по духу тем из читателей, кто берет в руки мои книги, чтобы найти там отзвуки жизненно важных проблем, а не ради библиографического указателя или с целью эстетического обогащения».

Рассказ можно проинтерпретировать через этот контекст. Возможно, Хулио Кортасар чувствовал, что его изгоняют из Аргентины: читательская публика не принимала нового автора, а его взгляды не соответствовали политической идеологии Перона и «масс», поддерживающих его. В таком контексте чувства героев рассказа — это чувства самого Кортасара.

Между тем рассказ можно толковать по-другому, — как своеобразную притчу. Вы наверняка помните, что Ирене в течение всего рассказа что-то вязала. Вязание — сильный символ, а Кортасар как раз дебютировал в литературу как поэт-символист, — и он прекрасно разбирался в творчестве таких известных символистов, как Поль Верлен и Артюр Рембо.

Но вернёмся к вязанию. Оно символизирует судьбу и её течение. В мифологиях разных народов есть персонажи, которые плетут человеческие судьбы: в древнегреческой — мойры, в древнеримской — парки, а в скандинавской — норны.

«Не знаю, зачем она столько вязала. Мне кажется, женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этим предлогом. Женщины — но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-то зимнее, носки для меня, кофты — для себя самой. Если ей что-нибудь не нравилось, она распускала только что связанный свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзине сохраняет часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр за шерстью; сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось менять ни клубочка».

Хулио Кортасар не зря так акцентирует внимание на вязании. Есть только один фрагмент, когда Ирене не вяжет — в конце рассказа, когда дом захватывают:

«Как-то вечером, перед сном, мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить на кухню. Переступая порог, я услышал шум то ли в кухне, то ли в ванной (коридорчик шел вбок, и различить было трудно). Сестра — она вязала — заметила, что я остановился, и вышла ко мне. Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомнения, не за дверью, а тут — в коридоре, в кухне или в ванной.

Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и, не оглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей спиной становились все громче. Я захлопнул дверь. В передней было тихо.

— И эту часть захватили, — сказала сестра. Шерсть волочилась по полу, уходила под дверь. Увидев, что клубки там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.

— Ты ничего не унесла? — глупо спросил я.

— Ничего.

Мы ушли в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу пятнадцать тысяч песо. Но брать их было поздно».

Если мы рассмотрим текст через символизм, то придём к выводу, что главные герои в конце умирают: нить их судьбы обрывается. Это подтверждают мысли рассказчика:

«Когда-нибудь, думалось нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют домом, разрушат его, чтоб использовать камни и землю, — а может, мы сами его прикончим, пока не поздно».

Следующий потенциал, который я разглядел — религиозный. Герои рассказа — как я уже отметил — живут праздно и ленно, — а Библия не поощряет такой образ жизни. В Книге Притчей Соломоновых сказано:

Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым.

Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя;

но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. [Или пойди к пчеле и познай, как она трудолюбива, какую почтенную работу она производит; ее труды употребляют во здравие и цари и простолюдины; любима же она всеми и славна; хотя силою она слаба, но мудростью почтена.]

Доколе ты, ленивец, будешь спать? когда ты встанешь от сна твоего?

Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь:

и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник. [Если же будешь не ленив, то, как источник, придет жатва твоя; скудость же далеко убежит от тебя.]

Священнослужитель Амвросий Оптинский — он послужил образом старца Зосимы из романа «Братья Карамазовы» — писал так:

«Уныние – значит та же лень, только хуже. От уныния и телом ослабеешь, и духом».

Наиболее интересное высказывание — для нашего рассказа — можно найти в Книге Екклесиаста:

«От лености обвиснет потолок, и когда опустятся руки, то протечет дом».

В Книге Притчей Соломоновых и Книге Екклесиаста явно прослеживается назидание, что леность ухудшает жизнь и приводит к бедности, — это и происходит с главными героями, так как они ничего не забирают из покинутого дома:

«Мы ушли в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу пятнадцать тысяч песо. Но брать их было поздно».

Есть три варианта исхода в этой трактовке: либо главных героев изгоняют за их грех — подобно Адаму и Еве, — либо они начинают новую жизнь, «встают от сна своего», — либо всё вместе.

Я всё же думаю, что они начинают новую жизнь, — и об этом будет следующая часть моего эссе.

Субъективный взгляд

Кортасар говорил, что некоторые из рассказов «Бестиария» стали для него психоаналитической самотерапией, — именно поэтому я отнёс следующее толкование в категорию субъективного, ибо трудно сказать наверняка, был ли «Захваченный дом» одним из таких опытов.

С внешней стороны жизнь главных героев — это умеренный цикл; однако с внутренней — паралич рутины и уныния. В такой противоречивой манере ведёт своё повествование рассказчик: он говорит про что-то положительное, например: «Дом нравился нам. <…> Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и о том, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем». Затем, немного ниже, добавляет к этому что-то негативное: «Иногда нам казалось, что из-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала без всякого повода двум женихам, а моя Мария Эстер умерла до помолвки. Мы приближались к сорока и верили, каждый про себя, что тихим, простым содружеством брата и сестры должен завершиться род, поселившийся в этом доме».

И весь текст построен по такому принципу. Рассказчик постоянно замещает негативное чем-то положительным: он пытается заглушить своё волнение и страхи, сбежать от реальности — но они всё равно прорываются сквозь текст, показывая его внутренние переживания и противоречия. Прочитайте внимательно, как он говорит про одиночество:

«Иногда нам казалось, что из-за дома мы остались одинокими».

«A veces llegamos a creer que era ella la que no nos dejó casarnos».

Такая конструкция содержит немое продолжение: «Иногда нам казалось, что из-за дома мы остались одинокими, — но это неправда».
И в этом, на мой взгляд, одна из граней рассказа, следующий слой подтекста. Главные герои бегут от реальности: брат читает книги и перебирает марки, сестра — вяжет.
«Я радовался чуть меньше, из-за книг; но, чтоб не расстраиваться, стал приводить в порядок отцовскую коллекцию марок и кое-как убивал время».

Их жизнь — это эскапизм, лень и уныние. Ближе к концу рассказчик ненароком заметит, как влияют на него мысли: «Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали от мыслей. Можно жить и без них».

Я уверен, что мои дорогие читатели по своему опыту знают, что наше эмоциональное состояние зависит от того, как мы мыслим и реагируем на ситуации. В когнитивной психотерапии мышление и ошибки внутри него занимают особо важную роль. Но я не хочу в своём эссе нагружать моего дорого читателя такой информацией, — каждый может сделать это сам, если ему станет интересно. Важно другое: главный герой замечает, как мысли влияют на него и приходит к выводу, что «можно жить и без них». Всегда есть триггер — какое-то событие, ситуация или место, которые запускают негативные мысли, а потом вызывают ответную реакцию. К примеру, для человека, который однажды испытал сильное головокружение в автобусе, триггером в дальнейшем могут стать именно автобусы. И каждый раз, когда человек поедет на автобусе — особенно по тому же маршруту — реакция может повторяться: автобус — страх, что это может произойти снова и обязательно произойдёт — негативные мысли — головокружение, — и так по кругу.

У главных героев нет такой тяжёлой реакции, — как минимум, Хулио Кортасар ничего из этого не упоминает. Но у них есть триггер, который вызывает негативные мысли — семейный дом. «Иногда нам казалось, что из-за дома мы остались одинокими». «Мы приближались к сорока и верили, каждый про себя, что тихим, простым содружеством брата и сестры должен завершиться род, поселившийся в этом доме».

Их попытка сбежать от реальности чревата другими, ещё более тяжёлыми проблемами, которые в один день вернутся обратно с удвоенной силой. Каждый из них интуитивно чувствует, что губит свою жизнь, что они застряли в рутине, что их затягивает круговорот повседневности. И поэтому они выдумывают себе предлог, неких «бестелесных захватчиков», чтобы разорвать этот цикл, выйти наружу и начать всё с самого начала.

Да, это тяжело, придётся работать над собой, — но всё же лучше попробовать, сделать рывок вперёд, чем оплакивать возможность, которую когда-то упустил, поддавшись своему страху.

В конце концов, даже сложно сказать, что дом захватывают, — его скорее отдают, а не захватывают.

И — что самое интересное! — через несколько лет после того, как Кортасар написал рассказ, он эмигрировал в Европу, — подобно тому, как главный герой и его сестра Ирене покинули свой дом, который их уже не радовал, хоть он и «хранил память о наших предках, о дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о нашем детстве».

© Александр Маджар

Iň gowy görýän nowellalarymyň biri. Diňe awtordan däl tutuş edebiýatda

Indi Maksat Bäşimiň paýlaşan eserlerinde surat hakda gürläp oturmak hökmanam fäl boldy. Şedewr.

Ýogsa-da, şu nowellany menem özümçe terjime edipdim.

Paýlaş!

Awtoryň ruhuny tapyp bilmänsiň-diýip, sussumypeseldipdiňiz.

ilki ol öýi eýeleýänlere EÝE-lerdir öýdüpdim, ýöne olar bagşa zatlarken...
eseriň analizi, düşündirişi hem gyzykly eken.
ol "giň hem köne öý" - argentina...