04:37 Путник (Лирические миниатюры) | |
 Путник Лирические миниатюры ДОЖДЬ НАД КАШТАНАМИ Дорога вела по зеленому полю, усеянному ячменем. Он бодро шагал между могучими стволами тополей, словно по долгому длинному коридору. Не доходя до поселка, оставил палку, сел под сенью дерева, вынул из котомки хлеб и кусок брынзы, поел и запил из бутылки теплой водой, набранной по пути в речке. Потом пересек поселок, где ощущалась близость большого города, и вышел к Днепру. Это было ближе к полудню. Река была могуча, спокойна, почти безбрежна. Он спустился на берег, набрал в горсть воды и поднес к глазам и губам. Какая по счету была эта река, которую почтил, он не помнил, но она поразила его воображение так же, как Волга. Речной трамвайчик приближался к почтовому причалу. Внезапно начался дождь и согнал пассажиров с палубы. Промокший до болтов трамвай полоскался в водном царстве. Его темный силуэт распространял вокруг себя по усилителю голос экскурсовода: «Киев, как волшебная птица Феникс...». Старушка ударила в колокольчик, и трамвай отошел. Душный салон пах свежей краской, и он остался на палубе. Перед его капюшоном, изрешеченным прожилками дождя, прошли зеленые бархатные лоскуты островов. Пляжи левого берега в белом песке, ярких зонтах и тентах, в розовых телах загоравших, а теперь пустившихся наутек от берега. Плавно поворачивалась рощица «Наталка» с перевернутыми лодками, под которыми можно спрятаться, укромными уголками в омытом ворсе пойменных лугов. Он сошел на берег и исчез в дожде над Киевом. Дождь смыл все его тревоги. Перед Софийским собором спрятался под широкими с ладонь листьями каштанов, которые шумно молотили дождинки. Подстелил газету на дубовой скамейке, отполированной до блеска седалищами прохожих, и сел на типографскую краску. Покой на душе был неимоверный. Он не отрывал глаз от купола, золотого купола, купающегося в дожде. И видел свечение, идущее от него в дымке дождя, желтоватый ободок. Приближалось полное забвение себя самого. Он растворился в окружении, и окружение входило в него, становясь им, и сны шли чередой перед открытыми глазами. СИРОТА У плетенного из тутовых веток загона, в который чабаны гонят гурт овец и диск заходящего солнца, а чуть погодя вгонят и все звезды с неба, похожие на зубки ягнят, под звон колокольчика на шее козла, под тысячу блеяний в столбе пыли, пахнущем керосином, убивающим червей, въевшихся в сладкий жир курдюка, на песке, испещренном копытцами, катышками, ссохшейся и еще теплой мочой, стоит мальчик, босой, немытый, с пастушьей палкой выше его роста и, путаясь под ногами взрослых, меж ударами кокетливых курдюков, бестолковый, жалко в меня глядит. Тот мальчик — я, тот мальчик— мой. Он там как в загоне. Ему оттуда не выйти. Никуда. Я его оставил там, я его осиротил. ДВИЖЕНИЕ Каким развитым он казался ему тогда, как он благоговел перед ним! Теперь, когда их отдалили города и годы, он вспомнил старого товарища, вспомнил недавнюю встречу с ним и удивился: как он мог восторгаться им, этим обычным, ничем не примечательным человеком. Ему стало жаль его, словно прохожего, которого обогнали и оставили в пыли. А вернее, хотелось его пожалеть, но жалости на самом деле не было, а была легкая досада. Все в мире в вечном движении, и мы движемся вместе со временем, всеми порами тела и души ощущая его, соответствуя ему, податливые как воздух. Хорошо выпасть из его круговерти и остаться вне, в вечности, но это лишь мечта, это вряд ли возможно. Были и есть подвижники этой мечты, но добились ли они результата, мы не знаем. Плохо влачиться, находясь внутри, мешая движению, еще хуже сопротивляться ему, превратившись в ком, рутину, предубеждение, догму. «Но неужели и я бываю таким прохожим в жизни других? — встрепенулся он.— И обо мне кто-то так вспоминает, как я о своем товарище?» Потом успокоился и даже почувствовал готовность порадоваться за успехи тех, в памяти которых он блекнет. Если, конечно, такие есть. Но вряд ли такие есть, а если и есть, вряд ли он порадовался бы за них — скорее, огорчился бы за себя. КОЛОДЕЦ Я часто подходил к этому колодцу. И так часто думал о его глубине, что в снах стал спускаться на дно, осторожно цепляясь крючками пальцев за осклизлые щели сруба, обросшего мхом лягушачьего цвета, слыша внизу звонкое дыхание источника. Иногда я отдыхал, опираясь спиной и коленями о сруб, и смотрел вверх, и видел прорубь колодца, клочок неба, ветку рябины. Тут, в разрезе земли, я лучше представлял ее поверхность, на которой росли деревья, ходили люди,— корни деревьев были рядом, за бревнами, и там же гулко отзывались шаги людей, грохот грузовиков. Я смотрел вниз и видел круглое зеркало воды с моим отражением, висящим между небом и дном колодца, похожим на плод в материнской утробе. Вздохнув, я спускался дальше, где через зыбкий слой чистого песка цедилась колодезная вода, как сквозь зубы боль, как сквозь зубы наслаждение. Я нагибался и погружался в нее носом, ртом, бровями и сладко напивался духотой, теплом дна. И вкус этой воды был несравним со вкусом воды, поднятой в бадье наверх. В МАСТЕРСКОЙ Поднялись в мансарду. К художнику. С Аней. Я нес ее зонт. Мокрый. Устали ноги. Появилась одышка. Толкнули дверь. Колокольчик возвестил наш приход. Прошли по темному коридору. Мимо комнаты, где сидела девушка в кожаном кресле, одна. В красной юбке. Она не подняла глаз от книги. Я поставил зонт в углу. Вошли в другую комнату, длинную, низкую. Прокуренную. Там были двое, в штанах из холста, длинноволосые и бородатые. С дряблыми щеками. Они посмотрели на нас, но ничего не сказали. Тогда я сел на диван, изодранный и старинный. Я взглянул на стол на бильярдных ножках, на полки с книгами. Взглянул на картины. На одной из них поразила меня обнаженная девушка, словно живая. Тот, который Никита, вытащил из ниши рулон рисунков и отдал их Ане. Мы вышли из комнаты. Я взял зонт и рисунки. Прошли мимо комнаты, где сидела девушка в красной юбке, в черном кресле. Она не подняла глаз от книги. Ни здравствуй, ни до свидания, ни гугу. Безмолвность, словно в картинах, словно мы побывали в картине Никиты. Мы толкнули дверь, и колокольчик возвестил наш уход. Мы пришли с дождя. Побыли в тепле и снова ушли в дождь. Петляя по задворкам, вышли на проспект. В кафетерии пахло кофе. Говорили. ОБРЫВОК БУМАГИ И ОГРЫЗОК КАРАНДАША Когда я сплю, любимая, не забудь сунуть под подушку обрывок бумаги и карандаш. Ведь и больным не забывают поднести глоток воды. Когда я собираюсь уходить, любимая, не забудь положить мне в карман блокнот с карандашом. Ведь и псам на цепи не забывают бросать кусок хлеба. Делай все незаметно, иначе я разорву в клочья бумагу, выброшу блокнот, сломаю карандаш. Пускай я их внезапно обнаружу, словно схватившись за чужое лицо, как за свое. Я хочу поговорить с тобой. Лицом к лицу, с глазу на глаз. Как хорошо, должно быть, течь с тобой мыслями вместе, будто соединили нас в одно русло. Поговорить с тобой просто так, как будто сидим и курим. Мы знаем себя и не станем притворяться. Я согласен: разные тела даны нам, чтобы мы могли прятаться от себе подобных. Но для чего нам даны бумага и карандаш? Не накрыть же себя бумагой и закопать карандашом! Есть от чего прийти в отчаяние, любимая. Нет времени грызть кончик карандаша. Не успеешь научиться ремеслу — станешь негодным для ремесла. Только начнешь входить во вкус — отберут вкусное. Когда положат в гроб, не забудь, любимая, положить в изголовье обрывок бумаги и карандаш. НЕЗНАКОМЕЦ Где-то ходит сын моей мамы — я. Его видят прохожие и думают: незнакомец. А какой он незнакомец! Он ходит и ходит, и не знает, что устал. Он не заглядывает в окна, не смотрит на лица, но все видит. Его глаза обращены в себя. Он одинок, как одиноки деревья, дома, планеты, как одиноко все, раздельно рожденное жизнью, но не потерян в большом городе, мире. У него есть свое место, отвоеванное, когда был моложе: закуток под лестницей, на которой балуются кошки, и мысли, которыми крепко держится за жизнь. Где-то ходит сын моей мамы — я. Его видят прохожие и думают: незнакомец. А какой он незнакомец! СТРАХ Четверо молодых людей, как четыре коня, бегут по такыру. На плечах у них тростниковые носилки, где лежит тело, завернутое в саван. Ветерок треплет белую материю и приносит запах дедовой бороды. Позади ковыляет потомство: дети, внуки, правнуки — второе, третье поколение. Сверстников деда нет, друзей нет, братьев нет — они давно там, куда его ныне несут. Четверо убегают, все больше удаляясь от разноростной толпы, поникших голов, мокрых платков, тыльных сторон ладоней, измазанных слезами. Скоро, после брошенных близкими горстей песка, дед навсегда исчезнет. И что останется от этого призрачно мелькнувшего в жизни человека, который смешается с глиной, камешками, сгнившими листьями? Память? Разве она верна, полна? Белая шерсть, которую я ребенком дергал на его подбородке, фигура его в халате, нагнувшаяся поднять виноградную лозу, рассказы, которые он напевал, и много таких звеньев памяти, может, останутся. Но главное в нем, возможно им самим и не понятое, унесут четверо. Когда на это серое кладбище в песках без единого растения проникнут тишина и ночь, я приду и обращусь к нему с вопросами, которых не мог задать ему при жизни. Познал ли он себя самого? Как бы он посоветовал нам жить? Последняя истина, раскрывшаяся ему? Испытывал ли он превращения? Что видел на своем веку интересного? Понял ли суть? Кто он? И много других вопросов. Вместо безмолвного могильного холмика ответят стрекотанием сверчки, воем шакалы, тенью луна, духотою ночь. ...Четверо молодых людей, как четыре коня, как четыре времени года, бегут по такыру, бегут тревожно, убегая от моего страха унести себя самого в могилу. ГОРСТЬ ОРЕХОВ Нищему впервые в жизни захотелось сделать кому-нибудь приятное. Такое желание посетило его неспроста: из подаяний многих лет наконец-то удалось скопить небольшое состояние, которое надежно спрятано в кожаном мешочке у него за пазухой. И вот на лесной тропинке он встретил незнакомца, остановил его и протянул горсть орехов, собранных здесь же по дороге. — Мне хотелось бы угостить вас орехами. Незнакомец оказался вором, он взял угощение, а скрывшись за поворотом, разжал руку. Орехи посыпались на траву. — Сумасшедший какой-то! Орехами меня хотел угостить! А нищий, довольный собой, сунул руку за пазуху — проверить, на месте ли мешочек, и не обнаружил его. ТВОЕ ПЛАТЬЕ Твое платье обдало меня теплым запахом хлеба, терпким запахом вина. Твое платье явилось ко мне разливом воды весеннего половодья, душного лета жаркими цветами. Твое платье явилось ко мне персиками и дыней осени, стекая соком с краев губ моих детских воспоминаний. Твое платье явилось ко мне из горячей печи вкусным пирогом в жаркой комнате в зимний день. Любимая, домашний я, домашний. Любимая, продолжение моего детства, у юбки твоей дитя я. ХУДОЖНИК Черные гроздья в утренней росе, хочу вас творить! — не могу! Струя из кувшина — лунная нить, хочу тебя творить! — не могу! Деревья, осыпанные белым инеем, хочу вас творить! — не могу! Вы, боль и крик, вырвавшиеся из груди от бессилия творить, хочу вас творить! — не могу! Что со мною, что это за состояние? Мне дано видеть, чувствовать, мне дано слышать, любить, страдать, мне дано... но почему тогда все это застряло в груди, как кость, и не превращается в слова, краски, мелодию, а хочется просто взорваться, растаять, разлиться, рыдать, плясать, бормотать, летать! Природа, прости, прости своего безумца! НОЧНОЙ АВТОБУС Ладонь ее под попкой младенца влажная. Они спешно сосали окурки под лампочкой навеса вдоль автострады. Она только что очнулась от дремы, больше не ощущая сквозь сон движение и холод. Они топтали белейший снег, переминаясь с ноги на ногу. Она сонно глядела в окно, шевеля распухшими, изнывающими пальцами в холодном носу туфель. Они блаженно зажмуривались, озираясь на надвигающийся рассвет, на окружающую благодать. Она почти затерялась меж откидных высоких сидений в чистых белых чехлах с узким глубоким проходом, освещенным с пола, и кормила грудью ребенка. Они успели засорить и оплевать свежий ранний снег. Она думала о своем чемодане пудовой тяжести, который под брюхом автобуса,— ведь в четыре утра ее высадят в чужом городе. Они, потирая руки от удовольствия, ныряли друг за другом в тепло салона. В БОЛЬНИЦЕ 1 Я лежу на операционном столе. В окне вижу чистое апрельское небо и мокрые ветви деревьев. Я верю, что с ними не прощаюсь. Пока на время закрою глаза, потом открою и снова их увижу, тогда они мне покажутся еще прекрасней... Я их забываю, совсем забываю, в голове одна-единственная мысль: конец — и этой мысли нет конца. Но когда все проходит, понимаю, что это начало, начало нового во мне. Открываю глаза и вижу чистое апрельское небо и шумные ветви деревьев. Вижу совсем по-другому. И я благодарен этому столу. 2 Ужасно, когда человек больной и сам за собой не может ухаживать. Она все делала. Делала бы так родная сестра? Выходные дни ей приносили отдых, а мне — мучения. Когда пришла за градусником, показал ей записку: я тебя люблю. Она засмеялась, и я — в ответ, будто это веселая шутка. Когда ушла, меня начали душить слезы. Лежал, с головой укутавшись одеялом, и плакал. Это были хорошие слезы, после них я стал выздоравливать. 3 Я весь пропитан больничным запахом. За окном дожди и туманы, зонтики и лужи. Так и не простился с последними снегами, не подышал апрельским воздухом, напоенным тучами, не увидел, как растут травы, не услышал, как поют птицы в эту весну. Интересно, как пестрит публика на проспекте, как трамваи движутся под дождем, как выглядят дома за рекой, как пахнет метро? Здесь сестры плавают, как лебеди, а под кроватями стоят «утки». НАРОД Он много видел своих соплеменников в тех краях, где родился. Там было их столько, сколько песчинок в пустыне. Они были песком, забившимся под саксаульные кусты, в трещины глиняных стен, в линялую шерсть верблюдов. Они мылись песком. Они были просоленными каракулевыми шкурками. Они были молитвенным ковриком в середине Азии. Они были ковровым узором хурджина на крестце земли. Они были худосочными от чая и сухих лепешек. Они были пылкими и пыльными. Говорили так, будто под языком нас. Как будто распух язык. Потому и постоянно смачивали его зеленым горячим чаем. Им нравилось выглядеть степенными. Начинали речь с обстоятельного вступления. Слушая, медлительно кивали головой. Кивок они заимствовали у верблюдов. Они были колотушкоголовые (долихоцефальные). На вершину бритых голов цепляли круглые, простроченные (как джинсы) тюбетейки. Тюбетейки они называли «потниками». Они были безрассудны, когда кровь била в голову,— наследственные наркоманы солнца! А так — ленивы. Они были чучелами пустыни, чумазыми, «чучмеками»! Назови так — смеялись, уверенные, что они пуп земли. Больно много они воображали о себе! Но попробуй так называть их теперь! Теперь они не забитые, теперь они скачут наравне с другими, теперь они на других оглядываются, теперь они знают, что не одни на земле. Теперь они пришли и в другие края — лесистые, травяные, гористые. Теперь у них чувство неполноценности... ОДЕТЫ ПО-ЗИМНЕМУ По эскалатору спускаются прекрасные звери: лисы, норки, песцы. Некоторые из них в милом заблуждении, что за ними следят охотники, притаившиеся за сугробами,— от этого они вдвойне хороши. На целый день их поглощают заводы, и днем город на красоту скуповат. Одни из «зверей» за станком, другие за столом трудятся, пока на губах не сотрется помада, пока запахи духов не сдадут смену запахам машинных масел, скоросшивателей. Эта порода «зверей» очень ценится — их охраняют на проходных строгие стрелки. По вечерам снова видим их бодрыми и свежими, словно цветы из меха, улыбок. Они раскрываются на эскалаторах, бульварах, в фойе в обилии неонового освещения. Но ничего не происходит. И растаявшие, как легкий дымок своих дыханий, усталые, увядшие и совсем уже не «звери», освободившись от туфель, как от капканов, они засыпают, и снятся им — охотники. ПЕРЕВОД СЛОВА Что есть лабыр? Лабыр есть бремя, груз, тяжесть. Лабыр несут либо на плечах, либо на сердце. Куда несут? К концу или к облегчению. Собственно, конец тоже есть облегчение. Только окончательное. Несут свалить или свалиться. Все несут лабыр, вереницей, по возрасту, плетутся. И женщины, толстые в поясе, несут. И старики, и старухи. Основную тяжесть несут молодые. Распорядитель справедлив — он считается с возрастом и крепостью плеч того, на кого наваливает лабыр. Все несут лабыр. Некоторых давит мысль о лабыре, некоторым она, наоборот, помогает. Лабыр несут в мешках, по песку. Ноги вязнут, губы сохнут. У некоторых караваны лабыра и бубенчики. Сам хозяин сидит на горбу и вроде ничего не несет. Нет. И он несет. Несет лабыр тревоги за караван лабыра. Другое значение лабыра — якорь. СОВЕСТЬ Автобус пришел набитый до отказа. Но он был уже внутри. Протискивались с помощью колен и локтей. Никто не верил, что будет еще. Была уже поздняя ночь. Мороз, наверняка, доходил до сорока. Автобус полз еле-еле. Он стоял у передних дверей, хоть и в тесноте, но удобно, а душу его согревала мысль, что скоро приедет в тепло. Смотрел на замороженные стекла. На следующей остановке он увидел девушку в сапожках, меховой шапке и шубке. Она была одна на остановке, топталась на окрашенном светофором снегу, потирала варежкой замерзший нос. Автобус затормозил, двери распахнулись. Девушка робко попробовала втиснуться, покорно отошла. Двери с силой захлопнулись, автобус тронулся. Тогда он нажал кнопку экстренного открывания дверей, на ходу выскочил и стал ждать следующего автобуса. На изрядном расстоянии от девушки, чтоб она не подумала бог весть что. КРЫША Он любил плотные кирпичики их стихов. Он любовно укладывал их в чемоданчик и нес. Нести было приятно. Они не болтались. Размер, точность — это хорошо. Дома он аккуратно складывал их на прямоугольнике стола. Глаза любовались. Взгляд его не растекался, не размазывался. Грани — это хорошо. Он любил кладку их домов, продуманность их деталей, геометричность их кварталов. Он любил серость гранита и холод их глаз. Цвет глаз подходил к лесам, водам и небу. Но все же больше он любил их крыши. Они были теплы, разбросанны, барханисты. Он чувствовал себя на них как в пустыне, там был простор. Там никто не слышал его шепота, никто не видел того, что в его глазах. Оттуда он любил их, холод их глаз, холод их рук, разум их сердец, кирпичики их стихов. Но спуститься не мог. Желание быть над пропастью и отягощенность собственной свободой перенесли его на эти крыши. Он любил кандалы, камеры, комнаты их стихов. Это помогало ему оставаться на крыше и быть ближе к небу. И охватывать всех, и любить всех. Он их понимал и прощал. И видел жизнь в ее подробностях. Подробности — это хорошо. Пустыня его научила смотреть вдаль. Но не научила обходить преграды, сети. Потому что там не было (он сорвал крышу города и придержал над головой) бесчисленных клеток с ходами и выходами, тайными и явными, лабиринтами. Одиночество не научило его необходимому умению таиться, ладить с людьми. И попав в люди, он остался на крыше. Крыша научила его предпочитать естественность, прямоту, откровенность и свободу. Их стихи — кирпичики. Но мир состоит не из кирпичиков. Делать из жизни кирпичики — затея милая, детская, «песочная». ИГЛЫ Игла летела сразить птицу. Птица сидела на дереве. Сколько времени после прошло, не знаю. Но застыло то мгновение во мне. Игла летела. Середина ее сверкала. Кончик был остр, темен, зловещ. Игла летела, звеня в моих ушах. Птица озабочена была домашними делами. Она не ждала опасности коварной. Не то было время — время ее предков, когда в них целились с целью. Дерево было «усатое» от странной ваты, синтетической ваты из соседней трубы, мягкой и приятной, как мыльная пена. Птица думала, может быть, что это паутинки бабьего лета. Дерево было таким же грязным, как труба, с несколькими прутьями в саже. Игла вонзилась в грудь птицы и застряла. Легкая птица стала вдруг тяжелой. Упала, как яблоко, сорвавшееся с ветки. Только не покатилась, как яблоко по земле. Сердечко ее перестало биться. Перышки из хвоста ее выдернули. Выдернули муравьи, чтоб потащить на свой муравьиный базар. Когда я ее поднял, их рой уже пировал на ее трупе. Я осторожно взялся за край ее крылышка. Труп поддался, уже застывший в глине, уже успевший потемнеть, с душком. Я поднял мертвую птицу — одну из бесчисленных жертв бесцельно, бездумно летящих в воздухе игл, неведомо кем пущенных и неведомо зачем. ПРЕОДОЛЕНИЕ Рты наших детей сковал сон. Дочка растянулась на тахте, сын свернулся калачиком на диване. Наконец мы могли уединиться в моем закутке, за шкафом, между книжными полками и письменным столом. Мы видели глазами детей яркий свет настольной лампы. Ты вытащила вчерашний огарок свечки, и язычок пламени осветил наши лица, разноцветье книг, картинки, вырезанные из журналов, которыми мы с дочкой обклеили фанерную спину шкафа. Я понял, что мы уже не юные. На лицах наших еще не успело разгладиться застывшее выражение дня. Но уже проступали ясность и спокойствие. Маленькие деспоты спали кротко. На улице шел снег. От ночника ярко горели корешки книг и картинки. А на улице было бело, все желтовато освещено. Мелькали прохожие. Еще не было десяти. Я оделся и вышел за сигаретами. Переулок был пуст. Снег шел, словно лили с неба парное молоко. Я увидел наше окно. За краем красной шторы отчетливо виднелись картинки — на одной было изображено время таяния снега, на другой — река осенью. Они утоляли мою тоску по весне и осени, а иногда ее обостряли. Я шел и думал о тебе. Я, кажется, наконец смирился, думал я. С самого начала ты мне не нравилась. Ты была не той, о ком я мечтал. Но с самого начала я был словно заворожен чем-то. Как в дурном сне, когда хочешь встать, но не можешь, я не мог уйти от тебя. Однажды, после долгого отъезда, я открыл дверь и увидел тебя в домашнем халате, с пеленками в руках, увидел кроткую улыбку на лице... И сегодня я заметил, что ты беспомощная. Возможно, я это выдумал, но каждый раз, когда я решался уйти, ты мне казалась беспомощной, растерянной, и это комом подкатывало к горлу. Ты напоминала щенка, которого однажды в детстве положили мне в мешок и велели отвезти на велосипеде далеко и оставить там... Теперь я, кажется, свыкся с тобой. И образ той женщины, который я создал в своем воображении в ранней юности, перестал меня терзать. Может, когда сидели в моем уголке, может, после, сошло на меня умиротворение, и сошло оно на тебя тоже, потому что думали мы одно. Может, мы уже шагнули во вторую половину жизни, и теперь пришла пора освободиться от всего, что сковывало, щипало, дурило, гнало в юности, и пришла пора окинуть ясным взглядом прошлое, представить будущее. Переулок кончился, и я вышел на проспект. Проспект был просторный и почти пустынный. Снег здесь шел еще обильнее. Светофоры и бесшумные такси красными и зелеными огоньками раскрашивали пряди снега. На всем обозримом протяжении проспекта единственным живым местом светилось кафе-мороженое. Я вспомнил, как семь лет назад, возвращаясь с рыбалки, мы вышли здесь из автобуса и, не застав дома товарища, забрели в это кафе. У меня тогда болела голова, но я не показывал вида, а приятелям было хорошо за чашкой кофе, и я ничего вокруг не узнавал, что где, переулок этот казался тогда иным: вымощенным булыжником, с пролегающими трамвайными рельсами, тянущимися прямо к баржам в реке, и я не знал, что в конце переулка живешь ты, что через неделю мы встретимся и я буду здесь жить, и здесь родится наша дочка, а потом и сын. За стеклом в этот поздний час сидели одни знакомые — из нашего и близлежащих домов — я не знал их, но все они казались мне знакомыми. Только девушка с матросом казались здесь случайными. Девушка была в рыжей шубке, такие шубки мне очень нравились. И кажется, я ни разу еще не встречал девушку в такой шубке, которая выглядела бы некрасивой. Мне всегда было досадно, что у тебя шуба не такая. Они сидели друг против друга, в уголке. Между близкими их лицами белело горло шампанского. На прилавке, под рукой продавщицы, стояли разнородные початые бутылки сухого вина, коньяка, минеральной воды, шампанского. Я купил себе «Приму», тебе «Феникс» и, толкнув стеклянную дверь, вышел. В профиль девушка была симпатичная. Но лицом в мою сторону так и не повернулась. Я поднял воротник. Там хорошо, думал я. Если бы я был одиноким, может, тоже посидел бы там. Снег таял за моим воротом. Я прибавил шагу. Из двух окон нашей комнатки одно светилось ярче. И там виделся твой силуэт, такой же знакомый, как наш дом, переулок. Ты собирала колготки, платья, игрушки, разбросанные по комнате, и складывала их в ящик, а нижняя губа твоя была, как всегда в такие минуты, прикушена. ЗЕМЛЯ Пивной ларек был облеплен. Снег стар. Мороз прозрачен. Весна казалась ветерком, из почек выдергивающим ростки за уши, как фокусник изо рта платки. От выпавшей пивной пены — мороженое на прилавке. Грязный, обросший старик дрожащими руками соскребал его и ел. А разве мы сами не из грязи и не в грязь уйдем? И я хочу, как твой старик, ближе быть к тебе, слиться с тобой. Посмотреть на детей твоих снизу, а не свысока и гордиться ими. Любить. Я люблю тебя, очень. И вижу тебя так: в тебе мчатся поезда подземным гулом, на тебе полигоны, заводы, леса, островки городов в смоге, воды в судах и верфях. В пустынях грызуны. Тут и там дети твои, растерянные, истерзанные. В городах бесчисленные рты, как в птичьих гнездах. Что творят, не ведают. Хотят красной рыбы, черной икры, мехов зверей, неудач близких. У гастронома вываливают им красные туши убитых коров — на растерзание. Асфальт поливают молоком. Старуха, одной ногой в яме, дрожа, покупает три литра себе одной. Старуха вцепилась, как овод, в соски коровы и сосет, и сосет, истощая ее, и корова валится. Старуха сытая, вытирает рот тыльной стороной ладони. Он вспомнил, как сажал лук, картошку, морковь. Когда осенью выкапывал их, удивлялся: неужели и я способен? Разве мы родились высасывать соки твои и превращать тебя в шлак? У тебя все брать — тебе ничего не давать? Тебе мы даем свою плоть мертвую, мясо неживое, кровь стылую, масло. Мы все возвращаем тебе, удобряем тебя. Спасаем тебя и спасаемся. Если ты игрушка, шарик в руках рока, куда мчишь нас во Вселенной? Где ты, мой родной пятачок? Ты — глинистая земля детства, растворившаяся в слезах, ты — мои обиды, сестры, колючки, застывшие на ступнях, изношенные штаны, ветхие рубахи, хлам в комоде, хлеб в руке — ты комок в моем горле! Ты ничем не обособлен от других, чужих, стенами не обнесен, замками не заперт. И тебя продувает этот ветерок марта. И тебя солнце греет обманчиво. Ты в моем горле. Я не пью пиво твое! Я твой сирота, я твой бродяга, я твой сын блудный, я твой нищий, я ищу тебя, я жду тебя, я прошу тебя, я молю тебя, я молюсь тебе, я стыжусь себя... Старик соскребал снег с пивом и ел. Что же это такое, что же... Сруби меня! Больше не могу! МЫСЛЕПИСЬ Сколько бы ни биться: при свете, в темноте, лежа на полу, сидя за столом, скрестив ноги, не скрестив, — ему разобраться в этом не легче, чем в только что услышанной сложной музыке. Он пробовал заткнуть все щели в комнате, зашторить наглухо окна, чтобы не проникали в дом отвлекающие частицы, которыми на улице полон воздух; пил чашку за чашкой крепчайший кофе, плыл в густом дыму, помня высказывание Холмса о сосредоточивающей способности табачного яда, но все его усилия оказывались напрасными. Попытка окунуться в мысли, образы, настроения, которыми жил год назад, только на этот раз закрепить их на бумаге во всей полноте и глубине, — не удавалась. Считать причиной неудачи то, что не вовремя затеял это дело, что замысел не созрел или перезрел, что не дождался, быть может, минуты, когда некий золотой ключик вдруг без усилия откроет двери мира, в который хочется войти, тоже не мог. Именно потому и обрек он себя на это бесполезное просиживание, что утром такой ключик был у него. Что-то читал и неожиданно на каком-то слове остановился, взволнованный: он вдруг ясно увидел события годовой давности, преобразованные его фантазией, и понял, что не терпится взяться за работу. Наверное, слово это и было тем «золотым ключиком». Но, пока тянулся к ручке и бумаге, все улетучилось. И наконец, когда свалился изможденный, ночью во сне вновь явился его долгожданный мир. Он увидел все в ослепительной ясности, все до мельчайших подробностей. Он лежал и с сожалением думал: ах, если бы можно было сейчас все это осторожно перенести на бумагу или хотя бы записать на ленту — какая была бы это сильная вещь! Ну почему еще не придумали такой аппарат, сетовал он, автоматически включающийся в мозг в минуты вдохновения и запечатлевающий мысли и образы, даже не облеченные в словесную плоть,— мыслепись, образопись. Встань он сейчас, все исчезнет, а он останется среди голых стен, при свете, в ночи, с воспаленными глазами, в постели, во всей ясной яви. Он лежал и продолжал видеть желаемое и в то же время думал о мыслеписи. О, если бы можно было те части своего мозга, которые сейчас не спят, заставить запечатлеть то, что происходит в другой, видящей сон части! Утром он снова пытался было дожидаться того особого состояния — ведь пути вдохновения неисповедимы! — но потом передумал и взялся за ручку — пусть получится как получится! © Акмурат ШИРОВ | |
|
| |
| Ähli teswirler: 2 | |
0
1
| |
